Три поколения женщин в этой семье отличались решительностью, упрямством и своенравием. Сама бабушка, которая в те давние времена звалась Маняшей Аничковой, сбежала из семьи с возлюбленным – Костей Званцевым, пламенным революционером. Он был одним из сподвижников Дзержинского и не попал под косу сталинских репрессий только потому, что успел умереть в 1937 году от почечной колики, оставшись в истории ВЧК-ГПУ незапятнанной легендой.

Дочь Нина отчаянно влюбилась в друга семьи, человека намного старше себя, который собирался развестись ради нее, но ему не позволили: супруга пожаловалась в горком, после чего уважаемому профессору, заведующему кафедрой и секретарю парторганизации так дали по мозгам, что он свалился с инфарктом. Нина не смогла пережить крушение надежд – после рождения дочери она не вылезала из депрессий и в конце концов покончила с собой, наглотавшись таблеток, о чем Ирина так никогда и не узнала: официальной версией был сердечный приступ. Не знала Ирина и о том, что бабушкина подруга Софья Евгеньевна, которую они так часто навещают, на самом деле мать ее отца Александра Петровича Далецкого. От первого инфаркта он оклемался, но второго, произошедшего пять лет спустя, уже не пережил. Бабушка не посчитала нужным открыть внучке глаза, так что Ирина продолжала пребывать в неведении.

О предложении, которое сделал Олег Кашин, Ирина бабушке рассказала, но та категорически возражала, а пока внучка ее уламывала, проблема решилась сама собой. Отчаянье Ирины было так велико, что она бросила институт и сутками напролет лежала, отвернувшись к стене. Неизвестно, чем бы это закончилось, но тут к ним пришли с обыском. Трое суровых мужчин, косясь на фотографии Константина Званцева и Феликса Дзержинского, висящие на стене, быстро и ловко обшарили комнату, но ничего не нашли. Предусмотрительная бабушка накануне сама порылась по внучкиным заначкам, обнаружив две книжечки, напечатанные на папиросной бумаге: стихи Марины Цветаевой и «В круге первом» Александра Солженицына. Книжечки она разорвала в клочки и выкинула, не поленившись дойти до дальней помойки. Тем не менее Ирину забрали на Лубянку, где с ней беседовал следователь, но Ирина, очнувшись от душевного обморока, в котором пребывала все это время, так хорошо изобразила наивную дурочку, что от нее отстали и лишь сурово погрозили пальцем, чтобы лучше выбирала знакомых, – все-таки внучка самого Званцева.

Николай Селезнев сначала Ирине не слишком понравился: уж очень самоуверенный и благополучный тип. Но она так страдала от одиночества! К тому же забавно было наблюдать, как Николай постепенно начинает испытывать не свойственные ему прежде чувства и сам этому изумляется. Глядя на страдания поклонника, столь для нее лестные, Ирина незаметно сама прониклась нежностью, признательностью и любовью. Ощущала ли она ту горькую ноту, что звучала в душе Николая и заставляла любить с исступлением и обреченностью? Ирина сама не знала. Теперь, в воспоминаниях, их недолгое счастье озарялось трагическим светом разлуки. Лежа на трясущейся полке плацкартного вагона, она повторяла и повторяла привязавшиеся строки Марины Цветаевой: «Гляжу и вижу одно: конец. Раскаиваться не стоит». Ирина знала: они оба умерли. И то обстоятельство, что она едет в поезде до Свердловска, не меняет этого непреложного факта, потому что прежней Ирины больше нет. Потеряв Олега, а вскоре и бабушку, Ирина сумела начать новую жизнь, отгородившись от прошлого стеной, и вот теперь ей приходилось возводить новую стену. Что происходит с Николаем, Ирина боялась и думать. Как он это переживет? Увидятся ли они когда-нибудь?

Дороге не было конца. Ирину передавали с рук на руки, пересаживая с поезда на поезд, с машины на машину, и когда она наконец добралась до медвежьего угла под названием Келым, сил у нее никаких не осталось. Встретивший ее участковый, совсем еще молодой парень, смотрел с сочувствием, хотя и с некоторой опаской – сказывались наставления, которые он получил от начальства. Он помог донести вещи. Хозяйка дома, где предстояло жить Ирине, оказалась его теткой. Ирине выделили маленькую полутемную комнатку с подслеповатым окошком, в которое лезла ветками старая рябина. Ирина взглянула на висящий над кроватью ковер с медведями в сосновом бору, на круглый стол, накрытый пожелтевшей скатертью с прошивками, над которым висел круглый желтый абажур с кистями, и подумала: «Это теперь мой дом». Потом она раздвинула занавески и увидела обильные грозди рябины, уже начавшие краснеть: «Привет от Марины Цветаевой, не иначе. Утешает меня». Вздохнула и прочла нараспев цветаевские строки:

А хозяйка, стоя за дверью, прислушалась и нахмурилась: «Бормочет что-то… Молится? Да нет, не похоже. Учительница-то уж не станет молиться, не положено. Из самой Москвы, ты подумай! Худенькая да бледненькая, бедняжка, но симпатичная. Может, Мише приглянется? И ничего, что постарше, даже хорошо. Зато образованная! Книжки привезла, а барахлишка – кот наплакал. И пальтишко-то у нее зябкое, семисезонное, да и ботиночки плохонькие, а ведь зима не за горами. Уже, вон, и кашляет. Надо бы ей валенки спроворить. Спрошу у Петровича, может, есть готовые?» Своих детей у рано овдовевшей Анны Захаровны не было, вот она и опекала племянника Мишу, а поглядев на жиличку, уже готова была взять под крыло и ее. Анна приоткрыла дверь:

– Ирина Александровна, картошечки не хотите ли чё ли? Горячая! И рыбка-пелядка есть копченая. Такая полезная рыбка, и вкусная – пальчики оближете! Чем богаты, тем и рады, уж не обессудьте. А может, кедровочки? Сама настаивала! Пойдемте, голубушка, к столу. А потом чайку попьем. Я шанежек напекла, как знала!

Добравшись наконец до постели, Ирина долго лежала без сна – вспоминала московское житье, думала о Николае, о несбывшихся надеждах на счастье…

А через пару недель поняла, что беременна.

Новую жизнь начал и Николай. Об Ирине он старался не думать, хотя избавиться от болезненных мыслей и воспоминаний было трудно. Ни Аллочка, ни Нонна Сергеевна так ничего и не узнали о происшедшем, но отцу Коля рассказал, выбрав момент, когда матери не было дома. Отец выслушал его молча, потом достал бутылку водки и стаканы. Они выпили залпом, одинаково выдохнув и поморщившись. Отец разлил по новой.

– Только маме не рассказывай, – попросил Николай.

– Само собой, – ответил отец и, помолчав, добавил: – Ты прости меня, сын.

– Да ты-то чем виноват?

– Не надо было мне мать слушать. Ты взрослый, сам бы разобрался, на ком и когда жениться. А то она уж очень усердствовала, и Антонина туда же. Бабье, черт бы их взял совсем.

– Хотели как лучше.

– По их куриному разумению! И Аллочка эта, честно говоря, никогда мне не нравилась: вялая какая-то, сонная. Моргает, молчит. Вылитая телушка. Как ни зайдешь, все жует что-то. Так она бока наест похлеще, чем у мамаши. Эх, и о чем мы думали…

– Папа, деваться мне некуда, так что я женюсь.